Юрий Мамлеев
Русские походы в тонкий мир
АСТ: Зебра Е, 2009
Москвич Арсений, аспирант философского факультета и поклонник Рене Генона, последовав в дачном лесу за загадочной «девушкой в русской одежде», попадает в другую Россию — которая как бы и не совсем Россия.
Или, скорее, наоборот — «совсем Россия». Она называется Рассея, и жизнь там очищена от пут стяжательства и корыстолюбия, язв материализма и атеизма, избавлена от необходимости защищать свои пределы и вести войны. В каждой губернии проявлена та или иная сторона необъятной русской души, а все жители выглядят «как бояре XVII века». Там его встречают с радушием и состраданием и, передавая из рук в руки от одного персонажа к другому, раскрывают в беседах устройство этой дивной идеальной Рассеи. Зиждется же оно на простом прнципе: «Вы должны здесь понять одно: мы прежде всего русские, а потом уже люди. Если вы не поймете этого, то вы не поймете здесь ничего».
Освоившись и даже найдя любовь, Арсений все же начинает тосковать, и тот зов, который заставил его следовать за незнакомкой в лесу, так же отчетливо говорит: пора возвращаться к себе. Но стараться жить так, словно пребываешь в двух Россиях одновременно.
Даже если не брать в расчет возможную ультранационалистическую интерпретацию (от которой сам автор всячески открещивается — русские для него все, кто «живет в русском языке, в русской культуре»), выглядит эта повесть, или небольшой роман, крайне странно. Конечно, Мамлеев и странность — вот уже свыше сорока лет близнецы-братья. В его то ли литературных, то ли философских произведениях рассматриваются предметы почти исключительно мистические — живые мертвецы, тонкие миры и духовные бездны. Сам автор назвал это «метафизическим реализмом», термин прижился и был пронесен через 20 лет эмиграции. Но, даже проштемпелеванная этим ярким ярлыком, новая книга Мамлеева способна поставить в тупик. Столь условное повествование со схематичными персонажами-функциями и диалогами-лекциями, ведущими героя по пути духовного прозрения и совершенствования, уместны скорее в нравоучительных
сочинениях XVII века (например, знаменитом в свое время «Пути паломника» Джона Бэньяна) или в ночных бдениях немецких романтиков времен Наполеона, вроде Новалиса или Бонавентуры, чем в современной литературе. Словно предвидя эти недоумения, Мамлеев включил в книгу большое эссе, призванное доказать: классическая русская литература важна и интересна своими духовными прозрениями об образе истинной, внутренней России. И его повесть претендует
на это же, а не на занимательность сюжета или красоту слога. Ведь никто же из современников не предъявлял Чернышевскому претензий, что его «Что делать?» читать невозможно. Напротив — читали взахлеб и старательно устраивали швейные коммуны для раскаявшихся проституток. Вот и Мамлеев признается, что в кружках его учеников атмосфера такой исконной Рассеи вполне себе органично прижилась.
Михаил Визель