Виолончель за бумажной стеной

Review

В книге Алексея Смирнова описана середина ушедшего века, преломленная детским сознанием. Автор родился в первый послевоенный год, детство его прошло в самом центре российской столицы — доме Перцова по адресу Курсовой переулок, дом 1. Из некоторых окон дома виден Кремль, на противоположном берегу — корпуса кондитерской фабрики «Красный Октябрь», до парка Горького можно дойти пешком. Пространство этого детства — старая Москва. Историей здесь дышит любой закоулок — это уже масса поводов для рассказов. А еще есть дача в подмосковных Заветах Ильича, куда ребенка вывозили на лето...

Это автобиографический роман в новеллах, зерно каждой — яркое воспоминание, глубоко личные «незаметные праздники» — маленькие радости маленького человека. Попытки научить неграмотную няню правильно произносить слова, поедание кислого лимона со сладким чаем, покупка ткани вместе с мамой...

Хватает и типических воспоминаний, характерных для мира детства в целом, присущих памяти представителей всех поколений — и семидесятилетних, и пятидесятилетних, и тридцатилетних. В какой-то степени автор пишет об общих особенностях детства, только насыщая характерные факты индивидуальными подробностями. «Сколько радости было зимой в одних только катаниях на санках!» — может воскликнуть не только Смирнов, но и любой человек. Давно замечено — любое «впервые» запоминается лучше всего: первые коньки, первые хулиганства, первые уличные игры. Несколько лет назад в саратовской «Волге» появился цикл записок Сергея Рыженкова «Дворовые игры +». Во многом он родствен новелле Алексея Смирнова «Игры на свежем воздухе» — дворовые мальчишечьи игры везде и всюду одинаковы.

Различия — в деталях. Смирнову, как Форресту Гампу, несколько раз посчастливилось случайно оказаться рядом с большими в будущем людьми. Павел Алексеевич, любезно соглашавшийся поиграть с ребенком в теннис, получит Нобелевскую премию и окажется известным физиком Павлом Черенковым, а герой новеллы «Хлопчик», который на глазах пацана быстрее всех пробежит десять тысяч метров на стадионе «Динамо», вскоре поедет на Олимпиаду в Мельбурне, чтобы завоевать золото, — и имя Владимира Куца зазвучит уже в радиоэфире. Благодаря успехам Куца будет придумано очередное дворовое развлечение — в компании друзей Смирнов станет устраивать забеги вокруг сквера на скорость — собственную мини-олимпиаду. Детская беготня — «дурацкое со стороны, а ведь самое что ни на есть настоящее — потому что безотчетное — счастье». Беги, Форрест, беги!

Рассуждая о различиях в детских воспоминаниях разных авторов, нужно обязательно сказать об эпохе — времени действия романа в рассказах «Виолончель за бумажной стеной», времени детства писателя. Конец сороковых и пятидесятые годы ХХ столетия. Жизнь чрезвычайно бедная: «…все эти вечно подтекающие краны; коптящие, вонючие керосинки с потрескавшимся слюдяным окошечком, за которым плещется слабый огонек. А подоткнутые газетой под пятку шаткие этажерки? А хриплые приемнички, рассчитанные лишь на московскую городскую сеть? А черный, как кусок угля, телефон с заедающим диском — хорошо, если один на весь дом?..

Белье кипятили в баках на общей кухне, стирали в тазах на ребристых стиральных досках, сушили на замусоренных сквозных чердаках. Четверть Москвы жила в подвалах, четверть — в бараках. 

Какие еще пылесосы? Коврики выколачивали палками во дворе, выметали вениками, натрусив с боков сыпучего, пушистого снежку, и уносили, скатав посвежевший ворс изнанкой наружу, оставив знак его пребывания — серый прямоугольник пыли на снегу.

Какие машины, кроме редких швейных? Ножной, дореволюционный “Зингер”, как антиквариат, мог украсить комнату, являя в одном лице и технику и мебель. В зеркальных “ЗИМах” ездили министры и генералы, в голубых “Победах” — герои-летчики. Остальным полагался трамвай...

А наша еда? Дежурный пирожок с повидлом и стакан газировки. 

А наша обувь, наша одежда? Башмаки с грубыми колодками — негнущиеся, одеревеневшие, как сабо. Непроницаемо черные зонты. Последний крик столичной моды — бежевое пальто с накладными карманами и вшитыми прямыми плечами — огромное, точно гроб».

Cовсем недавно кончилась Великая Отечественная, и эхо войны еще слышится — рассказчик видит железнодорожный эшелон с боевой техникой. При этом в книге о ней практически ни слова — мальчишки обсуждают лишь Гражданскую войну. Почему? Объяснений тому может быть несколько. Гражданская война стала историей со своими мифами и легендами — тем для жарких споров масса. А Великая Отечественная только закончилась, и бередить совсем свежие раны никому не хотелось. К тому же подспудная задача Смирнова, как кажется, — поделиться исключительно светлыми и добрыми воспоминаниями. Книга дышит теплом, любовью — в ней нет тревог, трагедий, смертей — всего того, без чего жизнь, увы, невозможна.

Писатель сознательно игнорирует весь негатив, вспоминая только чистое и трогательное как самое дорогое и ценное, говоря тем самым: счастье детства в полной мере постигается лишь с высоты прожитых лет. Детьми мы не всегда способны его видеть и чувствовать: «Сейчас я думаю о том, почему в ранние годы мы так охотно драматизируем жизнь, а свет ее радости пропускаем через себя как бы незамеченным? Радость представляется в юности чем-то поверхностным, бездумным, беспечным. Отсюда тяга к трагичному, роковому. Но это происходит оттого, что юность просто не в силах осознать всю животворящую неисчерпаемость счастья». Есть в книге и другие взрослые аналитические мысли: так, рассказчик задается вопросом, почему в нас с детства живет «страсть разрушать все и вся». А дети просто познают мир, стремительно бегут по жизни, пробуя как хорошее, так и плохое. Но о плохом здесь — ни слова.

Не без гордости Смирнов отмечает, что еще в детстве был азартным рассказчиком и любил в подробностях пересказывать друзьям услышанное или прочитанное. Самые обычные, будничные предметы и явления в новеллах «Виолончели…» описываются с большим вниманием к мелочам. Автор будто смакует, пробует заново все то прекрасное, что произошло в первые годы его жизни: искры от пистонных лент, приклеенных к рельсам, вечно убегающий у няни кофе, запах мужского одеколона «Шипр» в парикмахер­ской... Сильные эмоции вызывают не только вещи, но и люди. «Мурластый» армянин из керосинной лавки, остроумный продавец из магазина «Ткани», школьная учительница, пришедшая домой к заболевшему Леше, чтобы дать ему диктант...

«Та жизнь ушла. Ушла безвозвратно» — нет больше керосинных лавок, все меньше магазинов, продающих только ткани, а нынешние педагоги в большинстве своем вряд ли станут тратить личное время, чтобы после работы навестить простудившегося ученика и устроить ему индивидуальную контрольную работу. Кардинально изменился и пейзаж города детства: «Сначала упразднили бассейн “Москва”. Потом закрыли сквер, проведя через него наружную теплотрассу к восстановленному взамен бассейна храму Христа Спасителя. Сквер огородили металлической сеткой. От храма на другой берег Москвы-реки перекинули пешеходный Патриарший мост. Кондитерскую фабрику “Красный Октябрь” закрыли...».

Но детское счастье хранится в простонародных словечках так и не переучившейся няни, в телефонных «шифровках» соседей по коммунальной квартире, в шутках дворовых и дачных приятелей... Филологи найдут в «Виолончели…» свою прелесть: это и точно переданный нянин говор со словечками типа «хворточка», «кохточка», «сугрев», и размышления юного Леши об особенностях русского языка: почему принято говорить «разбит сквер», если сквер не уничтожили, а создали; почему есть словосочетание «принять ванну»: «Разве мыее принимаем? Это она принимает нас»...

Немало людей нынче ностальгирует по СССР, признавая при этом недостатки совет­ской системы. Комнаты в коммуналках разделяли едва ли не бумажные стены, да и границ между братскими республиками не было. И в этой большой коммунальной стране осталось детство семи поколений. И в каждом из этих детств, даже самом трагичном, — неповторимые мгновения большого счастья.